Неточные совпадения
Городничий. Вам тоже посоветовал бы, Аммос Федорович, обратить внимание на присутственные места. У вас там в передней, куда обыкновенно являются просители, сторожа завели домашних гусей с маленькими гусенками, которые
так и шныряют под ногами. Оно, конечно, домашним хозяйством заводиться всякому похвально,
и почему ж сторожу
и не завесть его? только, знаете, в
таком месте неприлично… Я
и прежде хотел вам это
заметить, но все как-то позабывал.
Аммос Федорович. Помилуйте, как можно!
и без того это
такая честь… Конечно, слабыми моими силами, рвением
и усердием к начальству… постараюсь заслужить… (Приподымается со стула, вытянувшись
и руки по швам.)Не
смею более беспокоить своим присутствием. Не будет ли какого приказанья?
Почтмейстер.
Так точно-с. (Встает, вытягивается
и придерживает шпагу.)Не
смея долее беспокоить своим присутствием… Не будет ли какого замечания по части почтового управления?
Городничий. Да я
так только
заметил вам. Насчет же внутреннего распоряжения
и того, что называет в письме Андрей Иванович грешками, я ничего не могу сказать. Да
и странно говорить: нет человека, который бы за собою не имел каких-нибудь грехов. Это уже
так самим богом устроено,
и волтерианцы напрасно против этого говорят.
Анна Андреевна.
Так вы
и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно,
и в журналы
помещаете?
Анна Андреевна. Но только какое тонкое обращение! сейчас можно увидеть столичную штучку. Приемы
и все это
такое… Ах, как хорошо! Я страх люблю
таких молодых людей! я просто без памяти. Я, однако ж, ему очень понравилась: я
заметила — все на меня поглядывал.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь
и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В
таких лестных рассыпался словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не
смеем надеяться на
такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я смертью окончу жизнь свою».
Одни судили
так:
Господь по небу шествует,
И ангелы его
Метут метлою огненной
Перед стопами Божьими
В небесном поле путь...
Крестьяне, как
заметили,
Что не обидны барину
Якимовы слова,
И сами согласилися
С Якимом: — Слово верное:
Нам подобает пить!
Пьем — значит, силу чувствуем!
Придет печаль великая,
Как перестанем пить!..
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
Не
так ли?
«Да, бог милостив!»
— Ну, выпей с нами чарочку!
Шли долго ли, коротко ли,
Шли близко ли, далеко ли,
Вот наконец
и Клин.
Селенье незавидное:
Что ни изба — с подпоркою,
Как нищий с костылем,
А с крыш солома скормлена
Скоту. Стоят, как остовы,
Убогие дома.
Ненастной, поздней осенью
Так смотрят гнезда галочьи,
Когда галчата вылетят
И ветер придорожные
Березы обнажит…
Народ в полях — работает.
Заметив за селением
Усадьбу на пригорочке,
Пошли пока — глядеть.
Кутейкин. Из ученых, ваше высокородие! Семинарии здешния епархии. Ходил до риторики, да, Богу изволившу, назад воротился. Подавал в консисторию челобитье, в котором прописал: «Такой-то де семинарист, из церковничьих детей, убоялся бездны премудрости, просит от нея об увольнении». На что
и милостивая резолюция вскоре воспоследовала, с отметкою: «Такого-то де семинариста от всякого учения уволить: писано бо есть, не
мечите бисера пред свиниями, да не попрут его ногами».
—
И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж
и не знаю как!"За что же,
мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему. А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит, может, будешь видеть", —
и был таков.
Был, после начала возмущения, день седьмый. Глуповцы торжествовали. Но несмотря на то что внутренние враги были побеждены
и польская интрига посрамлена, атаманам-молодцам было как-то не по себе,
так как о новом градоначальнике все еще не было ни слуху ни духу. Они слонялись по городу, словно отравленные мухи,
и не
смели ни за какое дело приняться, потому что не знали, как-то понравятся ихние недавние затеи новому начальнику.
—
И будучи я приведен от тех его слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же,
мол, это
так, ваше благородие? ужели,
мол, что человек, что скотина — все едино?
и за что,
мол, вы
так нас порочите, что
и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем
так искусно
заметал следы свои, что законная власть ни минуты не сомневалась, что Козырь всегда оставался лучшею
и солиднейшею поддержкой ее.
Прежде (это началось почти с детства
и всё росло до полной возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь
такое, что сделало бы добро для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он
замечал, что мысли об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было полной уверенности в том, что дело необходимо нужно,
и сама деятельность, казавшаяся сначала столь большою, всё уменьшаясь
и уменьшаясь, сходила на-нет; теперь же, когда он после женитьбы стал более
и более ограничиваться жизнью для себя, он, хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности, чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится гораздо лучше, чем прежде,
и что оно всё становится больше
и больше.
Левин вызвался заменить ее; но мать, услыхав раз урок Левина
и заметив, что это делается не
так, как в Москве репетировал учитель, конфузясь
и стараясь не оскорбить Левина, решительно высказала ему, что надо проходить по книге
так, как учитель,
и что она лучше будет опять сама это делать.
Первый ряд, как
заметил Левин, Тит шел особенно быстро, вероятно, желая попытать барина,
и ряд попался длинен. Следующие ряды были уже легче, но Левин всё-таки должен был напрягать все свои силы, чтобы не отставать от мужиков.
Как ни казенна была эта фраза, Каренина, видимо, от души поверила
и порадовалась этому. Она покраснела, слегка нагнулась, подставила свое лицо губам графини, опять выпрямилась
и с тою же улыбкой, волновавшеюся между губами
и глазами, подала руку Вронскому. Он пожал маленькую ему поданную руку
и, как чему-то особенному, обрадовался тому энергическому пожатию, с которым она крепко
и смело тряхнула его руку. Она вышла быстрою походкой,
так странно легко носившею ее довольно полное тело.
Хлебники, лавки запертые, ночные извозчики, дворники, метущие тротуары, мелькали в его глазах,
и он наблюдал всё это, стараясь заглушить в себе мысль о том, что ожидает его
и чего он не
смеет желать
и всё-таки желает.
— Да
и что тебе сто̀ит — два дня?
И он премилый, умный старичок. Он тебе выдернет этот зуб
так, что ты
и не
заметишь.
И он от двери спальной поворачивался опять к зале; но, как только он входил назад в темную гостиную, ему какой-то голос говорил, что это не
так и что если другие
заметили это, то значит, что есть что-нибудь.
— Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил да кроме милости ничего не видал, да ты бы пошел теперь да
и сказал: пожалуйте,
мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь!
Так — то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать, да енотовые шубы таскать!
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского
и в особенности на руку элегантного Гриневича, с
такими белыми длинными пальцами, с
такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями
и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание
и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас
заметил это
и улыбнулся.
Взойдя наверх одеться для вечера
и взглянув в зеркало, она с радостью
заметила, что она в одном из своих хороших дней
и в полном обладании всеми своими силами, а это ей
так нужно было для предстоящего: она чувствовала в себе внешнюю тишину
и свободную грацию движений.
— Вот
так, — сказала она, обдергивая складки своего шерстяного платья. Действительно, он
заметил, что во весь этот день больной хватал на себе
и как будто хотел сдергивать что-то.
— Нынче кончится, посмотрите, — сказала Марья Николаевна хотя
и шопотом, но
так, что больной, очень чуткий, как
замечал Левин, должен был слышать ее. Левин зашикал на нее
и оглянулся на больного. Николай слышал; но эти слова не произвели на него никакого впечатления. Взгляд его был всё тот же укоризненный
и напряженный.
― Скоро, скоро. Ты говорил, что наше положение мучительно, что надо развязать его. Если бы ты знал, как мне оно тяжело, что бы я дала за то, чтобы свободно
и смело любить тебя! Я бы не мучалась
и тебя не мучала бы своею ревностью…
И это будет скоро, но не
так, как мы думаем.
Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она
заметила, как тень огорчения пробежала на его
так живо всё отражающем лице в ту минуту, как он вошел на террасу
и спросил, о чем говорили,
и ему не ответили.
— Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, — опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был уверен, что это прикосновение смягчает зятя. — Я только говорю одно: ее положение мучительно,
и оно может быть облегчено тобой,
и ты ничего не потеряешь. Я тебе всё
так устрою, что ты не
заметишь. Ведь ты обещал.
Адвокат почтительно поклонился, выпустил из двери клиента
и, оставшись один, отдался своему радостному чувству. Ему стало
так весело, что он, противно своим правилам, сделал уступку торговавшейся барыне
и перестал ловить
моль, окончательно решив, что к будущей зиме надо перебить мебель бархатом, как у Сигонина.
«Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои страдания?» думал Левин, шагая по пыльной дороге, не
замечая ни жару, ни усталости
и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было
так радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнення
и, не в силах итти дальше, сошел с дороги в лес
и сел в тени осин на нескошенную траву. Он снял с потной головы шляпу
и лег, облокотившись на руку, на сочную, лопушистую лесную траву.
Левин уже привык теперь
смело говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее в точные слова; он знал, что жена в
такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он хочет сказать, с намека,
и она поняла его.
— Я
так и думала
и не
смела думать. Вот радость! Ты не можешь представить себе мою радость! — говорила она, то прижимаясь лицом к Долли
и целуя ее, то отстраняясь
и с улыбкой оглядывая ее.
— Я вот что намерен сказать, — продолжал он холодно
и спокойно, —
и я прошу тебя выслушать меня. Я признаю, как ты знаешь, ревность чувством оскорбительным
и унизительным
и никогда не позволю себе руководиться этим чувством; но есть известные законы приличия, которые нельзя преступать безнаказанно. Нынче не я
заметил, но, судя по впечатлению, какое было произведено на общество, все
заметили, что ты вела
и держала себя не совсем
так, как можно было желать.
Левин вдруг покраснел, но не
так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не
замечая, но
так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью
и вследствие того стыдясь
и краснея еще больше, почти до слез.
И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что он был мил очень
и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не
так, как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда
и обо всем волновалась
и горячилась.) Она о тебе спрашивала.
И знаешь, если я
смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
И она стала говорить с Кити. Как ни неловко было Левину уйти теперь, ему всё-таки легче было сделать эту неловкость, чем остаться весь вечер
и видеть Кити, которая изредка взглядывала на него
и избегала его взгляда. Он хотел встать, но княгиня,
заметив, что он молчит, обратилась к нему.
Вронский три года не видал Серпуховского. Он возмужал, отпустив бакенбарды, но он был
такой же стройный, не столько поражавший красотой, сколько нежностью
и благородством лица
и сложения. Одна перемена, которую
заметил в нем Вронский, было то тихое, постоянное сияние, которое устанавливается на лицах людей, имеющих успех
и уверенных в признании этого успеха всеми. Вронский знал это сияние
и тотчас же
заметил его на Серпуховском.
— Если б
и ушибся,
так никто бы не
заметил. Уж это наверно.
Он сел
и написал длинную фразу. Она всё поняла
и, не спрашивая его:
так ли?, взяла
мел и тотчас же ответила.
«А, если
так, то я знаю, что мне делать, — сказала она,
и, чувствуя поднимающийся в себе неопределенный гнев
и потребность
мести, она взбежала наверх.
Наступило молчание, во время которого Вронский, —
так как надо же смотреть на что-нибудь, — посмотрел на Левина, на его ноги, на его мундир, потом на его лицо
и,
заметив мрачные, направленные на себя глаза, чтобы сказать что-нибудь, сказал...
Он
и сам не
заметил, как он, подходя к ним, схватил
и проглотил это впечатление,
так же как
и подбородок купца, продававшего сигары,
и спрятал его куда-то, откуда он вынет его, когда понадобится.
А что
такое была эта неизбежная смерть, он не только не знал, не только никогда
и не думал об этом, но не умел
и не
смел думать об этом.
Он, желая выказать свою независимость
и подвинуться, отказался от предложенного ему положения, надеясь, что отказ этот придаст ему большую цену; но оказалось, что он был слишком
смел,
и его оставили;
и, волей-неволей сделав себе положение человека независимого, он носил его, весьма тонко
и умно держа себя,
так, как будто он ни на кого не сердился, не считал себя никем обиженным
и желает только того, чтоб его оставили в покое, потому что ему весело.
— Мама! Она часто ходит ко мне,
и когда придет… — начал было он, но остановился,
заметив, что няня шопотом что — то сказала матери
и что на лице матери выразились испуг
и что-то похожее на стыд, что
так не шло к матери.
— Ну, если нынче нельзя не танцовать,
так пойдемте, — сказала она, не
замечая поклона Вронского,
и быстро подняла руку на плечо Корсунского.
— Ты пойми, что я не ревную: это мерзкое слово. Я не могу ревновать
и верить, чтоб… Я не могу сказать, что я чувствую, но это ужасно… Я не ревную, но я оскорблен, унижен тем, что кто-нибудь
смеет думать,
смеет смотреть на тебя
такими глазами….
Чувство радости от близости к ней, всё усиливаясь, дошло до того, что, подавая ей в ее корзинку найденный им огромный на тонком корне с завернувшимися краями березовый гриб, он взглянул ей в глаза
и,
заметив краску радостного
и испуганного волнения, покрывшую ее лицо, сам смутился
и улыбнулся ей молча
такою улыбкой, которая слишком много говорила.